Низкое искусство: как безвкусица стала трендом и что такое китч

Если вы когда-нибудь смеялись над лепниной в туалете и гиперреалистичными изображениями валькирий, то о чем сейчас пойдет речь, знаете. Новые русские канули в Лету, но вкусы их живее всех живых — это называется китч. Разбираемся, как безвкусица завоевывала сердца, став отдельным культурным массивом, и ценится ли она сейчас.

Тяга к бессмертию проснулась в людях не вчера. Слово «китч» — сейчас синоним безвкусицы — вошло в обиход на художественных рынках Мюнхена в 60–70-х годах XIX века и обозначало простенькие, но хорошо продающиеся эскизы и рисунки. Второе важное для нас слово — нувориш — появилось в период французских революций. Им обозначали разбогатевшего человека из небогатого сословия, которому вдруг дали зеленый свет на вход в высшее общество. После перестройки и распада СССР в России так стали называть класс пришедших из низов успешных бизнесменов.

Пороки вкуса появились тоже не вчера, но некоторое время свое наличие в мире обозначали слабо. Считается, что первый задел на китч в России был спущен сверху в 1700 году: тогда Петр I устроил подданным модный приговор, запретив дворянам бороды и традиционный русский костюм. На ретроградов оказывалось давление: государь грозил им ссылкой на каторгу или более щадящим, но не в меру большим штрафом.

Так лапти и рубаха начали сближение с трико и париками. Наибольший китч можно было обнаружить в далеких от столицы губерниях, где мелкое дворянство вошло во вкус. Дебелые жены купцов блистали в уездных городах N в нарядах не хуже, чем у гламурных львиц нулевых. Идея леопардовых лосин со стразами еще не нашла материального воплощения, но витала в воздухе.

Модное насилие законодательно зафиксировал Николай I, наказав придворным дамам ходить в униформе из скрещенного русского и французского платьев. Но смертный приговор академическому вкусу в итоге был вынесен не человеком, а машиной. В конце XIX века в мире появились средства серийного производства предметов искусства, то есть сама техническая возможность распечатать репродукцию «Джоконды» или слепить из глины садового гнома с лицом Венеры Милосской.

Своего пика возможность достигла к 20–30-м годам прошлого века. Этот факт быстро стал предметом активной рефлексии круга интеллектуалов: вышеупомянутый Вальтер Беньямин считал, что возможность воспроизводства произведения искусства лишает его «ауры», отчуждая сакральный смысл. Испанский философ и публицист Ортега-и-Гассет в трактате «Восстание масс» указывал на то, что приобщение масс к культурным процессам ведет к неизбежному краху цивилизации. Но собака лает, караван идет: интеллектуалов никто не слышит, прогресс находит свое высшее воплощение в фарфоровых слониках.

Духовный голод, охвативший планету, выражался не только в производстве уродливых вещей. Заигрывание с формой и стилем было определяющим свойством многочисленных творческих группировок. Так, в 20-х годах арт-кружок авангардистов «Бубновый валет» использовал лубок для трансляции мысли о необходимости смены надоевших художественных форм.

Зрелый китч в личине искусства появился в 60-х годах. Уважаемые художники начинают использовать популярные образы в своих работах: икона поп-арта Энди Уорхол идет крестным ходом на искусство, более поздние творцы вроде Джеффа Кунса или Пьера и Жиля делают себе имя на китче. Однако все это прошло мимо постсоветских скоробогачей: те в нулевые изобретут китч практически с нуля.

Говорят, что тот, кто не знает прошлого, не построит будущего. Но нувориши нулевых построили. Не имея культурной памяти, они додумали ее, что в первую очередь сказалось на интерьерах жилищ. Русский терем, русская усадьба и русский дворец — эти вещи для неизбывной инспирации нового русского стиля называет декоратор Кирилл Истомин.

Квартиры важных особ наводнили переделки из Версальского дворца: на стене Николай Чудотворец взирает на фото Сильвестра Сталлоне в рамке, их теснит парный портрет хозяйки и хозяина дома в одеждах эпохи классицизма. С потолка свисает сияющая в сто кристаллов люстра с канделябрами, вход в спальню украшен колоннами в дорическом стиле. В углу гостиной притулился контрабас, на котором никто из живущих в квартире не играет, но он выглядит достаточно величаво, чтобы просто быть тут.

Феномен в 2007 году в книге «История уродства» прозорливо описал итальянский писатель Умберто Эко (знаком широкой публике по романам «Имя розы» и «Маятник Фуко»). Неизвестно, видел ли он люстры с канделябрами воочию, но вердикт был таков: мода на китч имеет социальную подоплеку и появляется там, где предыдущие представления о прекрасном были разрушены: «Общим местом [для появления китча] стала неотесанность нувориша, который, желая выставить напоказ свое богатство, переходит все границы того, что господствующее эстетическое восприятие определяет как "хороший вкус"».

Крутые социальные перемены в виде ликвидации советских канонов не могли не сказаться и на массовых предпочтениях в искусстве. Тогда в России китч надел маску гламура и на декаду стал чуть ли не национальной идеей. Главным светским художником становится Никас Сафронов, в сжатые сроки прославившийся реалистичными портретами своих известных современников. Живописец изображал их с фотографическим сходством в изысканных нарядах эпохи Ренессанса. Самой дорогой картиной Сафронова, впрочем, стал не портрет, а буколический пейзаж Венеции: в 2011 году на английском аукционе Sotheby's картина «Мечта об Италии» ушла с молотка за $106 тыс.

Другим знаковым, но менее узнаваемым творцом китча стал Николай Седнин, прославившийся тем, что нарисовал первый ростовой портрет президента России Владимира Путина. Согласно информации на сайте дома-музея автора, в 1994 году художник также основал направление ди-арт. «Цель ди-арт — освоение и развитие новых территорий внутреннего мира, способствующих укреплению душевного здоровья. Термин ди-арт означает двуединство рационального и чувственного восприятия реальности», — гласит описание на том же сайте. Полотна в тематическом разделе изображают философские субстанции: ряд монад (божественная неделимая единица в древнегреческой философии. — Прим. ред.), Уробороса (мистический символ змея, кусающего себя за хвост. — Прим. ред.) и Ихтиса (акроним имени Иисуса Христа, часто изображается в форме рыбы. — Прим. ред.).

Помещать российский бомонд на знаменитые полотна любила фотограф и бывший главный редактор журнала «7 дней» Екатерина Рождественская. Ее творчество в начале нулевых получало смешанные отзывы, однако сама Екатерина к своему продукту, судя по данному изданию «Коммерсант» в 2002 году интервью, относится с иронией: «Я не занимаюсь искусством. Я не художник, не фотограф. И расценивать мои проекты можно как угодно: как китч, как пародию, как высокое искусство, как мейнстрим, как... черт знает что! Я себе придумала игру и настаиваю, что это игра».

Параллельно гламуру существовало более каноническое искусство, китчем, впрочем, тоже не гнушавшееся. К его представителям относится дуэт художников Владимира Дубосарского и Александра Виноградова, продолживших позитивную стилистику соцреализма и перенесших на полотна постсоветские фантазии в ярких красках. Был и есть Аркадий Петров, использующий приемы наивного искусства для трансляции вкрадчивых истин. Особняком стоял Владислав Мамышев-Монро, запомнившийся публике больше в качестве светского фрика и в своих работах перевоплощающийся в видных деятелей эпохи — от Михаила Горбачева до Аллы Пугачевой.

Но не визуальным искусством единым. Важным детищем китча стал лужковский стиль — архитектура Москвы в период правления экс-мэра столицы Юрия Лужкова. Одновременно похожие на все и непохожие ни на что дома с башенками и показательно дешевой отделкой облепили ареалы массовой застройки города в нулевых. И пока искусствоведы и архитекторы костерят дом-яйцо и жилой дом «Патриарх» и гадают, смогут ли они когда-нибудь удачно состариться, мы думаем, что они, как и люстры с канделябрами, сделали важное дело — привили людям способность фантазировать по-крупному.

Как в сказках жаба с бородавками превращается в прекрасного принца, так слово «китч» со временем вместо аналога пошлости стало обозначать нечто авангардное. Отчасти этому способствовал переход культуры на рельсы иронии: теперь ничего не делается в лоб, вещь, прежде чем быть высказанной, меняется до неузнаваемости, в конце концов становясь своей же противоположностью. Китч перестал быть рутиной, уйдя в место, где по задумке и должен гнездоваться, — сферу эксцентричного искусства для любителей.

Крупнейший поставщик российского китча сейчас — аукцион Vladey, основанный в 2013 году на месте пустующей в стране ниши. Сайт с лотами вмещает всех и сразу — от советских нонконформистов до амбициозных творцов последней декады. Менее коммерчески успешные художники сидят в социальных сетях или DeviantArt, а работы время от времени выставляют в маленькие, но приветливые частные галереи. Звезд калибра Никаса Сафронова в их числе, конечно, уже нет.

Говорить о современном китче трудно, и не только потому, что он давно перестал быть мейнстримным, а Интернет и постирония разъели возможность навигации. Еще в 1933 году австрийский писатель Герман Брох задавался вопросом: а что такое китч? В чем его отличие от «подлинного искусства»? И что такое плохой вкус? Мысль Броха спустя время поддержат британские переводчики: в 2004 году они указали на то, что слово «китч» является практически непереводимым, а соответственно, и плохо осмысляемым.

Века рассуждающее о высоком и низком общество столкнулось с трудностью дефиниции китча. Сейчас никто, в общем-то, не знает, что это такое, и пока один восторгается тонким замыслом автора, другой считает увиденное безвкусицей. Культуролог Наталья Конрадова указывает, что существовали периоды, когда восприятие одного и того же объекта искусства (или нет) менялось на 180 градусов. Достоверных критериев китча также не существует. Может, поэтому спустя два десятилетия мы ужасаемся люстрам с канделябрами, а они просто-напросто утратили для нас шарм.

Думать о том, что эстетические достижения человечества сводятся к скороговорке о товарищах, которых нет на цвет и вкус, неудобно. Но куда неудобнее остаться без самого искусства, увязнув в категоричных суждениях о мире. Куда все это движется дальше и оживет ли китч когда-нибудь еще в привычных нам формах, неизвестно. Поживем — увидим.