Новый рейх или старый занавес? Как Константин Богомолов провозгласил смерть нерожденного мира

В громком и звучном высказывании, которое худрук театра на Малой Бронной и супруг Ксении Собчак Константин Богомолов окрестил манифестом, Европе вынесен смертельный диагноз, поставив который режиссер обрек Россию на очередной — бессчетный — некий эксклюзивный путь. В статье под названием «Похищение Европы 2.0» автор выдвигает смелые обвинения в адрес активистов Black Lives Matter, феминисток, ЛГБТ-сообщества и прочих борцов за свободу от абьюза и унижения. Объединяя все движения под флагом Нового этического рейха — так Богомолов называет современную Европу , он наконец приходит к драматичному заключению: «надо просто отцепить этот вагон, перекреститься и начать строить свой мир». Однако за красивым, завершающим манифест Константина тостом в стиле «мы за все хорошее и против всего плохого», за витиеватыми и очень театральными метафорами можно потерять несколько важных тезисов, на которых худрук строит свою, по сути, обвинительную речь. И которые я, шеф-редактор издания Андрей Шеньшаков, попробую оспорить.

В манифесте Богомолова виден четкий фундамент, на котором он кирпич за кирпичом строит свой метафизический Диснейленд — с узловатыми горками, пещерами страха и даже кривыми зеркалами. Первая часть текста посвящена выходу Запада из оцепенения и шока, в которые он попал в годы Второй мировой войны и из которых, по мнению автора, Европа вышла то ли с острым посттравматическим стрессовым расстройством, то ли с новыми рефлексами, отточенными этой шоковой терапией. Константин приводит в пример Стэнли Кубрика и его «Заводной апельсин», объясняя, что теперь на месте главного героя фильма, которому насильно промыли мозги, оказались в первую очередь сами европейцы, прогнувшиеся под тяжестью тотальной толерантности. Кроме того, Богомолов пишет, что от ужасов войны Запад на будущее перестраховался, уничтожив «сложного человека».

В этой кажущейся на первый взгляд логичной речи режиссер слишком увлекается объектом своей критики, напрочь забывая про декорации, то есть контекст. Вначале Богомолов описывает принцип построения европейской цивилизации, ставя на место несущей конструкции того самого сложного человека. Это такой условный абориген, варвар, который свою темную сущность скрыл за слоями религии, философии, искусства и образования. Метафора с перегретым котлом и вырывающимся из него паром очень ярка, но, увы, никак не объясняет, что же заставило многовековую и стабильную вроде бы систему полыхать огнем нацизма. Почему этот сложный человек выменял где-то в подворотне маузер на томик Гегеля и, главное, кто вложил ему в руки оружие? Мой ответ: он всегда был склонен и к деструктиву, и к насилию. Ответа Богомолова мы так и не узнаем. И еще один вопрос останется подвешенным: кто заковал потом эту атомную энергию в цепи, как Прометея, который дерзнул противостоять самому Зевсу?

На протяжении своего манифеста Богомолов противопоставляет сложного человека, но сложно сказать, кому именно. Для этого создан целый образ — Новый этический рейх. Образ вязкий, звучный, даже немного пугающий, но совершенно абстрактный. «Сегодня Запад ведет борьбу с человеком как со сложной и трудноуправляемой энергией», — пишет он, позже называя силы, которые пришли на смену: ЛГБТ-сообщество, феминистки, экологи. Нет, даже не так. Квир-активисты, фем-фанатики и экопсихопаты. Лексика Богомолова беспощадна к меньшинствам, и вроде бы именно из них создается оппозиция тому самому сложному европейцу, которого сковали в середине прошлого века. Это смело, жестко, но, кажется, так же бессмысленно, как указывать нацизм точкой невозврата.

Нацизм по части цензуры и борьбы с различными девиациями был далеко не самой жесткой идеологией, а некоторым даже уступал. Еще задолго до Второй мировой хватало моментов, когда кипящие разрушительной энергией головы пытались переформатировать мир — от мракобесной инквизиции до разнузданного Ренессанса. Сложный человек же вовсе не жертва, а скорее соучастник (но не созидатель) происходящего. Потому что испокон веков он стоял по обе стороны баррикад, толкая к линии фронта тех, кто манифесты, подобные богомоловскому, поглощал завороженно и всухомятку. Написано красиво, слова такие угловатые, колкие, что из них можно построить целый новый мир, пусть и воображаемый. Сейчас же сложный человек — живой и здоровый — вовсе не щемится пугливо от армии меньшинств, а вполне себе ее возглавляет.

Озаглавил свою статью Константин Богомолов отсылкой к античному сюжету про Зевса, который влюбился по уши в Европу (дочь тогдашнего финикийского царя) и, недолго думая, похитил дамочку, принудив к сожительству и браку. В европейской истории и искусстве история эта названа не мягким и почти игривым словом «похищение», а буквально — изнасилованием Европы. Заголовок звучит немного двусмысленно: считает ли Богомолов, что с Европой так поступают те самые противные ему поборники новой этики, или же призывает выкрасть ее нам (на это намекает призыв «заново строить нашу старую добрую Европу»), сложно сказать наверняка. Так или иначе, отсылая читателя к Древней Греции, Богомолов подкидывает противоречий собственному манифесту. По его словам, то, как из новой этики делают новую Библию, уникальный процесс, когда феминизм, нетрадиционные отношения и прочие вестники так называемого Нового рейха сами становятся тоталитарной идеологией, уничтожая или купируя искусство и даже больше — сами чувства человека.

Тут Константин создает еще одну красивую иллюзию, как в случае с притягиванием сакрального для российского читателя нацизма для контраста. Но верно ли расставлены метафоры? Кажется, нет. Давайте вместе: есть нацизм и либерализм, расизм и BLM, сексизм и феминизм, гомофобия и ЛГБТ. Богомолов тасует их так, будто бы нацизм становится в один ряд со всеми движениями за права, вызывая у читателя стойкое ощущение тождественности этих понятий. Но это только если вне контекста. На самом же деле идеология Третьего рейха была как раз-таки пропитана ненавистью к другим расам и нациям, ко всевозможной свободе самовыражения, самоидентификации, сексуальности и прочего, которые, в свою очередь, берут свое начало в глубине веков (то есть в той самой старой Европе, которую оплакивает Богомолов). И даже осточертевший всем Black Lives Matter возник не во время пьянки в немецкой пивной, а гораздо раньше, когда коллективный Запад облачал рабов в цепи и колодки, тыкал им в грудь копьями своего якобы превосходства.

То же самое с феминизмом, который родился не из желания «упоротых радфемок» обмазать все менструальной кровью, а из столетий такого же рабства, только бытового, от неприятия женского пола, насилия семейного и корпоративного, которому подвергались женщины веками. Про геев, кажется, говорить уже просто смешно, учитывая, что уголовные статьи за гомосексуализм еще не так давно действовали в той самой Европе, а убийства на почве гомофобии порой даже не расследовались. Отсюда желание меньшинств вдохнуть больше свободы, подышать полной грудью. А вот как используют их крупные корпорации и политтехнологи, о чем, надо признать, очень удачно упоминает режиссер в своей статье, это отдельная тема, не имеющая прямого отношения к нацизму и сложному человеку.

«Ты должен соотнести свои эмоции с общественным мнением и общественными ценностями», — будто бы всерьез удивляется Константин Богомолов, описывая новую этику. Так и хочется воскликнуть: ну да, когда такое было? И тут же ответить самому себе и художественному руководителю театра на Малой Бронной: примерно всегда. Основная подмена понятий, которую допускает автор (опять же, для пущей значимости и яркости метафор), это то, что когда-то якобы можно было сказать «я не люблю…», «мне не нравится…» и «я боюсь…» о чем угодно, не получив за это нагоняй. Это может быть правдой лишь для легких французских романов и британской классики, описывающих спокойные и беззаботные деньки, которыми грезили когда-то мечтатели-декабристы, забывая о Варфоломеевской ночи, Дне святого Брайса и прочих мрачных страницах западной истории.

Самая странная часть манифеста Богомолова — глава «Сексуальная контрреволюция». Кажется, будто текст за него дописывал какой-нибудь условный схиигумен Сергий. Обличая Европу с ее толерантностью и богомерзкими (пардон за каламбур) феминистками, автор, видимо, забыл, что сексуальная революция в этих самых европах, а затем в США и СССР стала причиной появления движения суфражисток, которые позже и переродились в феминисток. Также на этой главе может зашкалить детектор литургической назидательности, будто ты читаешь не манифест либерального (теперь, судя по всему, праволиберального) режиссера, а оказался на проповеди Канье Уэста. Тут вам и сгоревший Нотр-Дам как символ борьбы Нового рейха со «священной тайной жизни и смерти», и даже «божественная данность». В общем, очень интересно, но ничего непонятно. Многообещающий заход на сексуальную контрреволюцию слит.

Но даже это не так удивительно, как заключение, к которому Богомолов приходит через драматичный монолог про «Европу, которую они потеряли». Заявив верные и ключевые слова: «Современная Россия, безусловно, далека от той Европы, к которой стремилась. Но она, очевидно, не хочет и в новый европейский паноптикум», супруг Собчак переходит к программной части, в которой решает не отвергать, а предлагать. «Пора ясно и внятно сформулировать новую правую идеологию, идеологию вне радикальной ортодоксальности, но строго и непримиримо отстаивающую ценности сложного мира в опоре на сложного человека», — пишет он. Этой идеей Богомолов противоречит некоторым своим тезисам, озвученным выше, а вдобавок рушит основу собственной статьи — идею о том, что сложный человек, выварившийся в нациста, заточен в клетку толерантности. Автор собирается переформатировать умы, что ему только что было противно в тех самых западных активистах. Идеология тут обозначается как правая, но не ортодоксальная. Прямо как та, что предлагали в барах Мюнхена в 20-х годах. Чем это все завершилось, мы с вами знаем. И самое важное: идеология должна отстаивать ценности сложного мира. Но в то же время, как мы поняли выше, не те, которые отстаивают фемки и BLM. То есть появляется селективность в выборе тех, чьи ценности отстаивать стоит. И тут Чапаев обрел свою Пустоту. В Пустоте было слово. И слово было манифест.

Что мы получаем в остатке? Текст, плотно и бережно упакованный в метафоры, аллюзии и громкие слова, но имеющий внутри себя разве что намек на четкую философию. Константин Богомолов, будучи талантливым режиссером и не менее талантливым поэтом, написал оду всеобщей радости и счастью. В Англии 70-х годов ее назвали бы Imagine, в Древней Иудее — Заветом. Но сейчас, в наши дни, для чего-то большего, чем лайк и репост, манифест вышел слишком сырым. Много сюжетных дыр и неточностей создают ощущение, что глава театра на Малой Бронной либо собрался на выборы, либо решил стать кем-то вроде Дица Фрица, который оказался символом борьбы с тоталитаризмом и цензурой, будучи немцем-коммунистом. В целом подход Богомолова похож на то, как обозначали угрозу западных ценностей на партийных съездах КПСС, обличая капитализм в разложении и гниении. В таком кураже очень важно не договориться вдруг до закрытия всех форточек, которые с трудом прорубали в Европу веками. Будем надеяться, что единственный занавес, который опустится по воле худрука, будет театральный, а не железный.

Cвою «странную войну» против Нового рейха режиссер пока не выиграл — очень уж это эссе на тему ренессансного гуманизма на фоне темных тонов западной действительности (что важно, вне контекста) похоже на призыв сделать хоть что-нибудь и как-нибудь. С другой стороны, Богомолов и не проиграл — мысль он обозначил очень ярко и броско, заявив о себе в новой форме — этакого древнегреческого оратора. И, судя по тому, что в манифесте есть задел на продолжение, вполне возможно, мы еще почитаем новые его труды. Пока же скрежетание танковых гусениц Нового рейха не будет четко различимо на подступах к нашим негнущимся скрепам, актуальность этой борьбы с западными ценностями кажется очень и очень раздутой. Во всяком случае, для русскоязычного читателя, который все еще не вкусил их сполна.